Из воспоминаний Ф. Рохлица.
В целом свете не было артиста более далекого ото всех этих капризов, столь привычных для виртуозов, готовых исполнить что-либо только после нескончаемой мольбы и бесконечных просьб, нежели Моцарт. Напротив, большинство высокородных господ, в особенности в Вене, упрекают его в том, что он готов был играть перед любым, лишь бы тот его охотно слушал. Моцарта же более всего оскорбляло, что публика, как правило, ждала от него механических кунштюков; завораживающая пианистическая акробатика – вот чего требовали от его игры на инструменте и на что он постоянно жаловался. И только немногие действительно желали и были готовы следовать захватывающему полету его воображения и могучей смелости его идей.
Как-то Моцарт оказался в городе N, и некий любитель искусств X созвал к себе большую часть столпов местного общества, чтобы доставить им удовольствие от возможности услышать игру Моцарта: тот обещал посетить собрание и исполнить что-либо по этому случаю. Моцарт естественно предположил, что общество кавалеров и дам, среди которых он был бегло знаком лишь с двумя персонами, состояло из знатоков или, по крайней мере, искушенных любителей музыки. Поэтому он по обыкновению начал в медленном темпе, с простой мелодии и еще более простой гармонии, но постепенно они становились все более интересными, отчасти в соответствии с изменениями собственного настроения исполнителя, отчасти - с тем, чтобы слушатели не утратили интереса. Публика образовывала полукруг и, сидя в великолепной по убранству комнате, считала происходящее вполне ординарным. Между тем игра Моцарта становилась все одушевленней - в их же глазах она теряла привлекательность. Потом в ней смешались порыв и торжественность, появились необычные гармонии, напряженные и довольно сложные, что большинству слушателей стало уже докучать. Кое-кто из женщин принялся перешептываться, возможно, даже критиковать, к ним присоединились другие, и вскоре уже половина зала переговаривалась между собой. Хозяин, любивший музыку по-настоящему, все более и более ощущал неловкость.
Моцарт, наконец, почувствовал эффект, производимый на аудиторию его музыкой. Обыкновенно вспыльчивый, в момент импровизации он был чувствительнее, чем когда-либо. И вместо того, чтобы сменить основную тему, Моцарт принялся развивать ее с интенсивностью, вероятно, соответствующей кипению крови в его венах. Когда и это осталось незамеченным, он стал бранить публику: сначала тихо, а затем все более громко и самым немилосердным образом. К счастью, выражения, слетавшие с его уст, были на итальянском языке, и лишь немногие в этом обществе знали этот язык достаточно хорошо, чтобы понимать оскорбительные замечания пианиста, продолжавшего играть без остановок. Они увидели, что произошло, и, пристыженные, замолчали. Моцарт продолжал импровизировать, не прерываясь, но постепенно гнев его утих, и он уже, должно быть, сам посмеивался над своей вспыльчивостью. Теперь он решил придать своим идеям более галантное направление и под конец перешел к мелодии песенки 'Ich klage dir', бывшей тогда у всех на устах. Он подал ее в более элегантном виде, варьировал десять или двенадцать раз попеременно то с неподражаемой виртуозностью, то в духе нежной чувствительности - и на этом завершил игру. Все пребывали в восторге, и только немногие сознавали, как беспощадно Моцарт высмеял этих людей. Он тотчас покинул дом, несмотря на настойчивые приглашения хозяина остаться, и с ним ушли несколько музыкантов, старых и известных в городе. Они устроили себе хороший ужин, и Моцарт с удовольствием играл им до самой полуночи, выполняя их почтительные просьбы.
